Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
Мне становится холодно и я чувствую, что хочу есть.
Надо было пообедать у матери, но я этого не сделала.
Я у нее не пообедала, я у нее не сходила в туалет.
В туалет я сходила на улице, под голым весенним кустом, кто–то мог вовсю насладиться зрелищем моей голой задницы.
А теперь я замерзла и хочу есть.
Демоны верещат, что хотят есть тоже, и я решаю их покормить.
Мы заходим в ближайшую забегаловку, где гамбургеры, хот–доги и кофе в пластиковых стаканчиках.
А еще кола и сок.
Но для колы и сока сейчас холодно, на улице все еще валит снег, хотя и весна.
Я подхожу к стойке и смотрю на меню.
Меню смотрит на меня, как на меня смотрит и девушка за стойкой.
Меню смотрит на меня с полным безразличием, таких как я тут каждый день множество.
Если и не миллионы, и не тысячи, то сотни.
И каждый — со своими демонами.
А вот девушка смотрит странно, видимо, у меня на лице написано, что что–то не так.
Я снимаю очки и улыбаюсь.
Девушка смотрит на меня и ждет, что я скажу.
Я заказываю гамбургер и стаканчик кофе, расплачиваюсь и жду, когда все это мне сгрузят на поднос.
Можно было бы пойти в кафе, сесть за нормальный столик и съесть нормальный обед.
Но нормальная жизнь кончилась, она утратила комфорт, душа кровоточит, так что демоны разделят со мной гамбургер.
Я ем стоя, чувствуя спиной, как девушка за стойкой смотрит на меня, будто я совершенно изумительный экспонат.
Таких ей еще не приходилась видеть.
Тридцатишестилетняя тетка, которую хотят убить.
И которая сошла с ума.
У которой есть муж и нашелся отец.
Вроде бы нашелся, хотя стоило ли его искать.
Гамбургер нравится демонам, они просят еще, но я твердо говорю им «нет!».
Они начинают хныкать, а потом опять царапаться.
Я допиваю кофе, смотрю еще раз на девушку за стойкой и думаю о том, что ей гораздо лучше, чем мне.
Будем надеяться.
Всегда надо надеяться, что кому–то лучше.
Что у кого–то демоны добрее.
А может, их вообще нет.
Жизнь без демонов.
После кофе и гамбургера внутри становится тепло, кровь не так хлещет из стигматов.
И я опять могу думать.
Я пытаюсь рассмотреть, что у меня в левой половине головы, но там все еще темно, пусть даже не так, как раньше.
Темнота не ночная, а сумеречная, будем надеяться, что это предутренние сумерки, то есть, перед рассветом.
Я выхожу из забегаловки, оставив внутри гамбургеры, хот–доги, кофе в пластиковых стаканчиках, колу и соки, а так же стойку и девушку за ней.
Мне кажется, что у нее тоже есть сумочка, в которой лежат какие–нибудь фотографии.
Хотя лучше бы, чтобы этого не было.
Я иду все по той же стороне улицы, домой мне не хочется по прежнему.
Я думаю о том, зачем мой муж держит дома дискету с дурацким текстом.
Я переключаюсь на эту мысль, я пытаюсь справится со всем этим сама, без помощи Седого и его кубика.
Хотя когда в левой половине головы прояснится, то кубик мне еще понадобиться.
Все равно он внутри и у моего мужа — такой же.
Текст на дискете, молодая женщина и пожилой мужчина.
Молодую женщину зовут Майей, мужчину — Николаем Александровичем.
Николай Александрович — мой отец.
Будем считать, что он мой отец.
Но зачем муж хранит дома эту дискету и кто написал этот текст?
Сам он не мог этого сделать, он может сделать все, что угодно, но только не это.
Это могла сделать Майя, а мог и Н. А.
Так называть его проще, Н. А., а не Николай Александрович.
И почему–то мне кажется, что это сделал именно он, а не Майя.
Но если Н. А. мог написать один текст, то мог написать еще и множество других.
И они могут быть не на дискетах в чьих–то столах.
И в этих текстах может быть что–то, что поможет мне решить, что делать дальше.
Если, конечно, я найду их, вот только я не знаю, как это сделать.
Можно пойти в библиотеку, но я не была в библиотеках со студенческих лет. И потом — я даже не знаю его фамилии.
Я не знаю фамилии человека, который может быть моим отцом, у меня с детства была фамилия матери, по крайней мере, до того момента, пока я не вышла замуж.
Можно зайти в книжный магазин, бывает, что на книгах печатают фотографии авторов, это уже теплее, демоны недовольно начинают хрюкать и вновь показывать свои коготки.
Я понимаю, что все это бред, но в последнее время таким бредом стала вся моя жизнь.
Если кубик Седого на какое–то время перестал работать, то это не значит, что я должна ждать. В апатии, в прострации, в полном бездействии.
Наоборот, я должна действовать, пусть даже все, что я не предприму, ни к чему не приведет.
Я иду по улице и ищу глазами книжный магазин. Любой, который встретится на моем пути.
Обычно я не хожу по книжным магазинам, поэтому и не знаю, что тут есть поблизости.
Но что–то есть, что–то просто обязано быть, иначе демоны не вели бы себя так по–хамски.
И я нахожу, я вижу большую вывеску, я убыстряю шаги.
Снег внезапно перестал и наступила какая–то странная погодная пауза.
Хотя он может пойти снова, как может пойти и дождь.
Я дохожу до магазина и ныряю под еще не освещенную вывеску.
Буквы зажгутся часа через два, когда начнет темнеть.
И когда мне надо будет быть дома, куда мне пока совершенно не хочется.
В магазине странно пахнет, пылью и чем–то кисловатым, наверное, так пахнет бумага.
Магазин большой и я не понимаю, как мне в нем искать.
Много стеллажей и каждый из них уставлен книгами.
Не могу же я подойти к продавцу и сказать: — Вы знаете, я хочу найти книгу, на которой может быть фотография вот этого человека! — и достать из сумочки фотографию, и показать ее.
«Внимание! Розыск!»
Я иду мимо стеллажей и чувствую, как опять начинает болеть голова.
Скорее всего, это тот запаха.
Книг много, очень много и все они враждебно смотрят на меня, будто таят в себе какую–то угрозу.
Поэтому я стараюсь не читать.
Мне хватает своей жизни, чтобы впускать в нее еще и чужие.
Внезапно демоны начинает вести себя совсем уж нагло и я останавливаюсь возле углового стеллажа.
Он забит книгами до предела, нет пустого места.
Они все смотрят на меня корешками.
Я читаю надписи и думаю, что вся эта затея обречена на неудачу.
Что я так ничего не найду, что все это не имеет никакого смысла.
И надо смириться.
Смириться, успокоиться и ждать, пока меня убьют.
Хотя этого мне не хочется, совсем не хочется, а значит, надо копошиться дальше.
Пытаться выжить.
Выстоять.
Или хотя бы — убежать.
Я машинально достаю с полки одну из книг, она называется очень странно: «Упущенный Тунис».
И автора ее зовут так же, как моего отца, Николаем.
А фамилия мне ничего не говорит, но я ведь не знаю его фамилии.
Я открываю книгу и вижу, что в ней нет фотографии.
По крайней мере, в том месте, где их обычно печатают — в самом начале, еще перед самим текстом.
И я закрываю ее и вижу, что с обратной стороны обложки на меня смотрит то самое лицо, которое я впервые увидела с помощью кубика Седого, а потом и на старой черно–белой фотографии.
Точнее говоря, на двух старых, черно–белых фотографиях, на одной из которых этот мужчина снят один, а на второй — с моим мужем.
Тогда еще совсем мальчиком.
И эти фотографии сейчас у меня в сумочке.
Я открываю ее, я достаю черный пакетик для фотобумаги.
И сравниваю фотографии.
Я смотрю на ту, на которой он один, и смотрю на ту, что на обложке книги.
Это тот же человек, только на обложке книги он старше, хотя моложе, чем в жизни.
Сейчас в жизни, когда он в кресле–каталке и ему явно за шестьдесят.
Но на обложке книги все тот же хищный нос и все те же полные и чувственные губы.
Демоны совсем взбесились, но я лишь мстительно улыбаюсь, прислушиваясь к их возне.
Я убираю фотографии обратно в сумочку, беру книгу и иду к кассе.
Расплачиваюсь, беру пакет с книгой из рук продавщицы и выхожу на улицу.
Подхожу к обочине и начинаю ловить машину — теперь мне можно поехать домой, теперь мне туда даже хочется.
Мне есть чем заняться в ожидании собственного мужа.
Я буду читать.
В конце концов, чтение иногда — это тоже подглядывание.
17
УПУЩЕННЫЙ ТУНИС
совсем не то же самое, что упущенная выгода.
Хотя никакого Туниса так и не случилось, но кого я могу в этом винить, кроме себя? А как я хотел, чтобы это произошло, и — после сколько–то там томительных часов перелета — самолет, наконец–то, пошел на посадку и коснулся своими шасси взлетной полосы аэропорта «Карфаж»…
«Карфаж» — скорее всего, производное от Карфагена.
